В литературных и библиотечных кругах Иркутска Александра Журавского знают хорошо — как поэта, но больше как полиглота, переводчика поэзии с самых разных языков, от немецкого до китайского и даже до экзотического суахили. В сфере его интересов уже 49 языков.
Для Иркутска переводчик художественной литературы птица редкая, особенно если это переводчик поэзии. Еще более редкое явление, когда переводчик и сам хороший поэт. Собственный поэтический голос наш герой нашел также благодаря интересу к лингвистике, после того как был заинтригован тем, что не все можно перевести на русский лишь с помощью словаря. «Когда я самостоятельно изучал немецкий, мне в руки попала книжечка Шиллера» — так начинается его рассказ о себе. Ничего особенного? Только если не знать, что произошло это, когда будущему переводчику и поэту было семь лет…
— То есть сначала в жизни появились иностранные языки и желание перевести? В восьмидесятые, наверное, не было разнообразия источников, методических материалов? Даже словари были дефицитом.
— Немецкий я самостоятельно изучал со второго класса, с семи лет. Папа подарил самоучитель: учи, ведь кто знает языки, тому везде у нас дорога. И я этим заразился просто. А классе в четвертом мне в руки попала книжечка Шиллера. Попробовал перевести, но по-русски никак не складывалось. Тексты были для меня понятны, но для передачи их средствами русского языка я оказался совершенно не готов. И тогда я сообразил, что вначале нужно писать стихи самому. И делать это по возможности хорошо.
Конечно, то, что я писал тогда, стихами даже с большой натяжкой назвать трудно. Но подошел к этому систематически: составлял словарик рифм, выписывал из Пушкина-Лермонтова, в общем использовал что было.
После немецкого самоучителя мне в руки попал самоучитель «Итальянский за сто часов». Я шарился по букинистам, искал словарики. Итальянско-русских было не достать, русско-итальянских — тоже. Зато попался немецко-итальянский словарь. И я-то думал, что уже знаю немецкий, но оказалось, до этого еще далеко… В общем, чуть больше, чем сто часов — что-то около месяца — у меня заняли основы итальянского. Текстов на итальянском при этом было совершенно не достать, вообще их нигде не было.
— А кино не помогало? Про комиссара Каттани, в оригинале?
— Мне сразу запомнилось, что спрут — это la piovra, из титров. Я все старательно записывал, конечно. Источников было мало. В библиотеках имелись учебники по немецкому, но совершенно не было, например, по испанскому — ни в юношеской, ни во взрослых.
— Школа как-то способствовала увлечению?
— Английский был с пятого класса, как и положено. Английский мне нравится до сих пор. К тому же в помощь школьникам по второму каналу центрального телевидения шли уроки по пяти языкам, с понедельника по пятницу. И там давали идеальнейшее произношение, в случае с английским языком — британское. Это потом уже, когда в начале девяностых хлынул поток всего из Америки, я уловил американский акцент, и он мне как-то больше лег на язык. А тогда я пытался по этим телеурокам освоить и английский, и французский, и испанский.
— Вы специалист по китайскому языку. С китайским тоже познакомились в детстве или все-таки позже? В те годы пособий по китайскому, кажется, и не было. Да и вообще китайский встречался разве что на этикетках белья «Дружба».
— Бабушка из Благовещенска присылала нам китайские конфеты. На фантиках я обнаружил занятные квадратики и заинтересовался. Я их просто перерисовывал, силясь догадаться, что же там все-таки написано. Методом научного тыка понял, как пишется адрес, но не знал, как он произносится. Ездил к бабушке в гости, но в Благовещенске не говорили на китайском, и насколько мне известно, там его даже не изучали. Зато однажды, во время очередного заезда к бабушке, мне попался словарь.
Когда в Иркутском институте иностранных языков открылся восточный факультет, я поступил на китайский. Пособий тогда действительно не было, произношению научиться было невозможно, и китайцы еще не понаехали. А вот как раз к моему второму курсу они прекрасно здесь обосновались. И я, думая, что уже что-то знаю, пошел устраиваться переводчиком. Китайцы, конечно, быстро сбили с меня всякую самонадеянность, но приняли очень тепло. И мы, пока не потерялись контакты, были очень хорошими друзьями.
После окончания института я устроился переводчиком в китайскую фирму, которая называлась «Золотой Байкал». Работа была занятная, с постоянными разъездами по Иркутской области «за дровами» — за пиломатериалом. Они планировали себя как экспортно-импортную компанию широкого профиля, и я по ходу дела освоил еще кучу разных тем — по химической специальности, по кулинарии и так далее. Эта же фирма, кстати, открыла первый в Иркутске ресторан пекинской утки.
— Но с чем связан такой экзотический выбор? Ведь можно было выбрать английский, немецкий, романские языки, которые уже преподавались у нас на высоком уровне.
— Потому что я заразился еще и китайской поэзией. И первое мое настоящее стихотворение, которое еще в школе написал, было как раз подражанием китайскому. Я его до сих пор помню.
— Увлечение языками, поэзией, вообще литературой развивалось стихийно или был какой-то план? Обычно план «окультуривания» ребенку придумывают родители. Как было в вашем случае?
— Мне это все было просто интересно. И раз интересно, то требовался какой-то план. И класса с восьмого появился список чтения: основные произведения зарубежной и нашей словесности, включая нобелевских лауреатов Кнута Гамсуна и Роже Мартена дю Гара и прочих. Даже Ромен Роллан в список вошел. Параллельно я слушал музыку — все основные музыкальные произведения. Я ходил в библиотеку, где работал аудиозал и можно было послушать пластинки. И Штраус, и Вагнер, и вся наша классика от Глинки и Чайковского до Лядова и Мясковского через уши прошла. И еще там, в аудиозале, на полочке стояла история античной эстетики Алексея Лосева. Очень было удобно читать и слушать одновременно.
Но план, конечно, не отменял стихийного прочтения всего, что попадалось под руку. Так понемножку стала расти личная библиотека, с которой я теперь не знаю, что и делать, потому что она занимает целую комнату, книги стоят в четыре ряда.
— Ваша книга стихов «Глина» даже внешним видом свидетельствует об интересе к истории — листы книги символизируют собранные в связку шумерские глиняные таблички. Древние языки входят в сферу ваших интересов?
— Из древних только аккадский стал вдруг близок. Но это тоже со школьных лет. Первой книжкой, которую я прочитал, приехав в Иркутск, была «В древнем царстве Урарту» Клары Моисеевой. Она так меня увлекла, что с того времени я заразился еще и любовью к древностям.
— Как думаете, насколько адекватно можно перевести поэтическое произведение? Насколько вообще в переводах можно приблизиться к оригиналу?
— На самом деле я не знаю ответа на этот вопрос. Я пытаюсь жить в иллюзии воссоздания произведения. Пытаюсь настолько углубиться в текст, чтобы понять ту искру, которая зажгла автора. В стихотворении слова встречаются друг с другом, и время от времени мне кажется, что я понял принцип, по которому они притягиваются друг к другу автором.
— То есть самое важное в переводе — принцип, по которому слова притягиваются?
— Да. Но, естественно, при этом нужно сохранить, по возможности, звучание и ритмику. Для разноструктурных языков, для поэтик, которые основываются на иных принципах, чем привычная для нас силлаботоника, я опираюсь на просодию, на дыхание.
— Можно ли сказать, что поэтический перевод — это внимательная интуитивная работа, отчасти похожая на разгадку, условно говоря, надписей, например, на Розеттском камне.
— По сути, да. Но если нащупал искру, тогда получается стихотворение. Если нет, в конечном итоге будет плохой приблизительный текст, так что работу лучше отложить.
— Нет ли у переводчиков — вот конкретно у вас — страха промахнуться мимо «правды поэта», перевести не совсем точно, не совсем верно?
— Я как гриб, который вступает в симбиоз. Но если есть сомнение, то лучше вообще к переводу не прикасаться — как говорят китайцы, если у тебя дрожит рука, никогда не приступай к живописи бамбука. Потому что внешнее есть отражение внутреннего.
— Вы пока вообще не переводили художественную прозу. Почему?
— Я долгое время считал, что до прозы как-то не дорос, очень мало внутреннего опыта. Но, наверное, тоже нужен какой-то толчок. Проза Джеймса Джойса, например, очень поэтична.
— Для того чтобы переводить прозу, вы станете ее писать?
— Не исключено. Есть у меня проект драмы. Он уже наполовину завершен и пока отложен.
— Достаточно ли переводчику при переводах ограничиваться самим языком, его механикой или же необходимо погружаться в историю, культуру народа-носителя языка, понимать реалии его жизни?
— Погружение происходит подспудно. Оно не является необходимым фактором, но иногда весьма помогает.
— Зависит ли собственная поэзия от того, что вы переводите? Или это два разных мира?
— Они абсолютно не коррелируют. Я перевожу, когда не пишется свое. Черпаю вдохновение из источника.
— И что больше вдохновляет? Какой-то определенный язык?
— Решающие факторы здесь — наитие и случайный интерес. Бывает, читаешь, читаешь и вдруг наткнешься на то, что хочется перевести. Не только в классике, конечно. В современной литературе на иностранных языках тоже, бывает, попадается очень интересное. Есть стихотворения, которые содержат в себе сложности, и чем сложнее построено стихотворение, тем мне интереснее передать его русским языком. В каком-то смысле перевод — это и вызов, и тренировка.
— Ваша книга переводных стихотворений «Слова и травы» состоит из 45 переводных стихотворений с 45 языков, что, безусловно, удивляет публику географией охвата. Не кажется ли вам, что это удивление может помешать восприятию самих стихов?
— Смысл и задача этой книги была показать возможности русского языка как языка перевода. Потому что, как мне кажется, русский язык наиболее подходящий для пересоздания различных поэтических систем. Он очень гибко приноравливается к любому языку.
— Вы уже переводили с 49 языков мира. Какой язык кажется самым загадочным?
— Аккадский, конечно. Аккадская культура от нас удалена на тысячелетия, и до сих пор делаются открытия в области ассириологии. Даже не все черепки еще каталогизированы.
— У каждого переводчика есть, наверное, какая-то большая амбиция — перевести что-то крупное, сложное. У вас есть честолюбивая мечта?
— Из крупного я перевел поэму современного китайского поэта Бэй Дао «Сон среди белого дня». В планах довершить корпус стихотворений Бэй Дао — уже готово больше половины сборника, который он сам составил для публикации на материковом Китае. Еще хочу завершить перевод первого сборника Рильке «Подношение Ларам», он готов процентов на двадцать.
Я планирую, конечно, большую работу — уже довольно долго думаю приступить к «Поминкам по Финнегану» Джеймса Джойса. Я прочитал оригинал на три раза. Прочитал переводы — их всего три, и все неполные. И вот это моя планка, амбиция. Соображения есть — меня все не устраивает. В том числе неудачное название — потому что wake, переведенное как «поминки», — это бдения, сидение над телом умершего. Естественно, критикуя, предлагай — и когда меня что-то не устраивает в переводе уже знакомого произведения, я предлагаю свой вариант.
Джойс — знаковый автор. Когда этот перевод будет сделан и если он будет удачным, я думаю, и с изданием все само собой сложится.
— У переводчика почти всегда еще какая-то работа помимо перевода «худлита». Вы преподаете языки (наверное, особенно востребован китайский?). А чем еще может занять себя переводчик? Какая нужда в переводчиках сегодня, когда человека везде теснит техника?
— Сейчас «человеческий» перевод в связи с появлением автоматического перевода действительно теряет свои позиции. А с китайскими клиентами в России вообще все просто: китайцы в основном ездят со своими переводчиками и могут привлечь нашего лишь как дополнительного переводчика.
Что касается интереса к изучению китайского, то он значительно упал в связи с пандемией. Китай был закрыт, никто не ездил. Интерес к языкам — штука очень гибкая. Сегодня пользуется спросом еще и английский, турецкий, чешский (для обучения там).
Кроме преподавания и перевода, если вдруг попросят, я по средам работаю в библиотеке Иркутского областного художественного музея — участвую как привлеченный специалист в каталогизации книг из редкого фонда. Там около 200−300 книг на китайском. Недавно сделали маленькое открытие — обнаружили экслибрис на книге по общему праву (1912 года издания). Экслибрис китайский, содержит два слова: Шостакович Сергей. У иркутского историка, юриста, профессора университета третье образование — китаевед. Нашли, идентифицировали экслибрис.
— Не было ли у вас желания академически заняться языками?
— Было, но потом я понял, что это сильно узко, язык — живая структура. Мне больше нравится какая-то практическая, нежели теоретическая, деятельность. Почему я начал изучать разноструктурные языки? Мне казалось, что я сейчас вот-вот нащупаю интересную закономерность или модель, обнаружу какие-то еще неведомые семантические универсалии, которые свойственны каждому языку — есть в лингвистике такое понятие, их выделено порядка десяти. А я вывел для себя одну семантическую универсалию — в каждом языке существует поэзия. И на ней я сосредоточился.