Во вступительной статье к книге французского медиевиста Мишеля Пастуро его российский коллега и тезка Михаил Майзульс объясняет востребованность животных как символов: «Они задают язык, на котором люди говорят о других людях». Волк, несомненно, один из древнейших таких символов, и ему посвящена книга недели, изученная для «Известий» критиком Лидией Масловой.
М.: АСТ: Лед, 2024. — пер. с французского С. Мухамеджанова, научная редактура и вступительная статья М. Майзульса — 176 с.
Кратко очерчивая биографию Пастуро, Михаил Майзульс отмечает его давний интерес к животным, начиная с защищенной в 1972 году диссертации «Геральдический бестиарий в Средние века», за которой последовали «статьи о кабане на печатях, фигурах зверей на надгробиях, зооморфных “масках” дьявола, галльском петухе, процессах над животными, фауне в резьбе мизерикордий, восхождении льва на “должность” царя зверей, королевских зверинцах и охотничьих трактатах».
Если рассмотреть самых крупных игроков на рынке европейской зоологической символики и геральдики — льва, медведя и волка, — то последний выглядит каким-то наименее везучим и максимально скомпрометированным. «Лев в Средние века мог олицетворять и ненасытного дьявола, и царственного Христа», — комментирует Майзульс, несчастный же волк, за редкими исключениями, неизменно «ассоциировался с миром зла». Считавшийся в древних обществах родственником волка медведь до XII века оставался царем зверей (пока его не потеснил лев), но волку допрыгнуть до этого статуса так и не удалось. Оба этих хищника вели двойственное, амбивалентное существование в общественном сознании: с одной стороны, как пишет Пастуро, это были «титулованные звери, вызывающие восхищение у языческих воинов и охотников, которые иногда стремились заполучить силу хищников, поедая для этого их плоть и выпивая их кровь». А с другой — христианская церковь объявила решительную войну и медведю, и волку, как физическую, так и символическую, провозгласив их воплощением всевозможных пороков и грехов. При этом волк «всегда имел худшую репутацию, чем медведь», считаясь то более свирепым, кровожадным и опасным, то, наоборот, «более порочным, трусливым и нелепым».
В первой главе — «Мифологии древности» — Пастуро всё-таки признает за волком некоторый авторитет и респектабельность. Как тотемное животное он пользовался популярностью у многих тюрко-монгольских племен Центральной Азии, а по одной легенде, даже «сам Чингисхан любил называть себя сыном Синего Волка, который, согласно поверью, спустился с неба, чтобы соединиться со смертной». Но на Азию Пастуро отвлекается только мимоходом, а потом сосредотачивается на Европе, в частности, на Древней Греции, где волк выступает полезным мифологическим инструментом, будучи атрибутом многих богов — Зевса, Ареса, Аполлона, Гекаты, которые с помощью волка наказывают смертных или помогают свести счеты с другими богами. «В самых известных мифах повторяется несколько тем: переодевание или превращение в волка; кормящая волчица; волк-проводник или защитник», — пишет Пастуро и приводит в пример неприятный инцидент, происходящий в начале «Метаморфоз» Овидия. Там нечестивый царь Ликаон, рискнувший подать Зевсу мясо младенца, в наказание превращается в волка.
Волк греческой или нордической мифологии, в представлении Пастуро, примерно такое же абстрактное существо, как библейский волк, еще не обросший плотью и кровью — скорее фигура речи, чем животное. В Библии о волке вообще говорится очень мало, и в сугубо метафорическом смысле: главным образом, он «олицетворяет лжепророка, который рядится в чужую шкуру, дабы искушать паству Господа и сбивать ее с пути истинного». Между IV и X веком в писаниях средневековых авторов и отцов Церкви мало-помалу формируется всецело отрицательный портрет волка, который местами будет сохраняться вплоть до XIX века. Это уже совершенно материальный, натуралистический «образ большого, просто громадного волка — существа злобного, прожорливого, хищного, устрашающего и опасного».
Эту трансформацию волчьего образа автор книги связывает с переменой климата и утратой человеком контроля над окружающей средой. Возделываемые земли приходят в запустение, леса отвоевывают у них территорию, дикие животные становятся наглее в поисках пищи, и новый для людей чисто физический страх перед волком меняет человеческое поведение и образ мыслей: теперь на волка смотрят «как на убийцу, с которым нужно во что бы то ни стало бороться как физически, так и символически».
Впрочем, самые мудрые церковные деятели предпочитали действовать всё-таки лаской. Пастуро приводит известную агиографическую историю о волке из Губбио, который терроризировал всю округу, пока святой Франциск Ассизский не поговорил с ним по-хорошему: «Он назвал его братом-волком, упрекнул за поведение, но вместе с тем признал, что не сам он, а голод был повинен в преступлениях. Затем св. Франциск попросил его исправиться и жить в мире с обитателями Губбио, которые в обмен на это готовы были кормить волка». В результате всё закончилось к обоюдному удовольствию, а любители живописи и по сей день могут наслаждаться прекрасной картиной Люка-Оливье Мерсона «Волк из Губбио», где мясник протягивает кусочек мяса кроткому волку, над головой которого светится нимб.
Эта картина иллюстрирует предпоследнюю главу книги — «Поверья и суеверия Нового времени», — где среди прочего объясняется, почему хромает дьявол: как только он создал волка, неблагодарная тварь как следует тяпнула Сатану за ногу. В этой же главе приводятся различные объяснения волчьей привычки выть на Луну — как романтические, так и более рациональные: «Некоторые древние авторы считали, что волк — животное Артемиды — был влюблен в Луну. Другие же, напротив, утверждали, что Луна украла его тень, и поэтому волк обращается к ней, чтобы ее вернуть. Сегодня этологи и зоологи объясняют вой тем, что таким образом волки общаются между собой, особенно во время охоты, то есть в сумерки и ночью».
Впрочем, к современным зоологам Пастуро относится без особого пиетета. Рассказывая о комичных и нелепых предрассудках авторов средневековых латинских бестиариев, он замечает: «…вовсе не исключено, что научные рассуждения самых выдающихся зоологов сегодняшнего дня точно так же окажутся смешными в глазах потомков пять-шесть столетий спустя. Такова уж история верований и знаний!» Мысль о том, что любые научные знания и рассуждения подвержены устареванию и зависят от своей эпохи, поэтому ученому не стоит быть слишком самонадеянным, вообще очень дорога Пастуро. Эту идею он разными словами продвигает несколько раз с одинаковой горячностью, и поспорить с нею трудно, применительно к образу волка или безотносительно к нему: «…остережемся изучать — а уж тем более судить! — прошлое по меркам наших сегодняшних познаний, способов восприятия, моральных стандартов и систем ценностей: поступать так означало бы, что мы ничего не понимаем в истории».
