И вот около пятисот мужчин с подворотами на джинсах, в косухах, шляпах и кепочках — желательно «стетсон», — а те, кто не облысел, еще и держат набриолиненную прическу а-ля Элвис Пресли, набились в «Черт побери!», открывшийся в здании бывшего Ямского рынка, чтобы послушать старую американскую музыку. Это рокабилы. Но почему-то, в отличие от других видов ленинградского андерграунда, рокабилли, ставшее культовым для города (ведь именно в Петербурге открылся первый тематический клуб в России), массовой огласки не получило. А вообще-то из рокабилли-группы Stunning Jivesweets вышел весь костяк музыкантов «Ленинграда». Но про панк- и рок-Ленинград почему-то слышали многие, а про рокабилли — веху города — нет.
Вместе с ветеранами движения разбираемся, почему, если условно панковать прекращают годам к 19, то эту субкультуру ее участники не перерастают, а продолжают на шестом десятке одеваться по канонам, ходить на вечеринки в изжившие себя клубы, слушать, кажется, однотипную музыку и вывешивать в любом удобном месте флаг Конфедерации. А также вспоминаем, как Петербург стал цитаделью рокабилли.
Культура рокабилли стала популярной в Мемфисе, штат Теннесси, в 1950-х благодаря Sun Records. Это был, казалось бы, совершенно мизерный пул артистов, крутящихся на местных радиостанциях: Элвис Пресли, Карл Перкинс, Джонни Кэш и Джерри Ли Льюис. Они сделали общую запись, которую в народе прозвали «Квартетом на миллион долларов», ведь все эти музыканты по отдельности стоили баснословных денег. Благодаря этой пластинке случился бум рокабилли. Оно стало видом молодежного протеста американских подростков против своих родителей времен военного поколения. Дети хлебнули беззаботной жизни, которую им отвоевали родители, им хотелось веселиться, и они устали от скучных предков, вспоминавших Вторую мировую. И с позицией заявляли: да, мы тусим, да, катаемся на мотиках и клево живем, слушая отвязную музыку, — достаточно посмотреть фильм Роберта Родригеса «Гонщики».
Как все зарождалось у нас, рассказывает крестный отец петербургского рокабилли и родственного жанра сайкобилли, запечатлевший это в книге «Русская психатака», — Кирилл Ермичев. Кстати, эта книга была написана с легкой руки его друга Ильи Стогова, в произведении которого «Мачо не плачут» прототипом главного героя главы «О Марии и Хуане» и стал Ермичев, но, в отличие от стоговского персонажа, никогда в монастырь не уходивший и не употреблявший. Именно Стогов предложил ему написать эту музыкальную антологию для «Илья Стогoff project», но из-за злой редактуры друзья ругались две недели — и в итоге не такая резаная книжка вышла, но в другой серии, где также были аналитические труды про русский шансон.
Ермичев вспоминает, как заразился этой культурой: «Возвращение рокабилли в восьмидесятых было триумфальным. Подростки сметали с прилавков все — от пластинок до специальной рокабилльной жвачки, такая продавалась в Финляндии, внутри были вкладыши с флагом Конфедерации. Даже у Харуки Мураками юная героиня романа “Dance, dance, dance” щеголяла значком Stray Cats. Субкультура проникла в кино, моду и более того — в СССР. В конце восьмидесятых тусовка первых ленинградских рокабилльщиков без преувеличения была самой яркой в городе. Дорогостоящий гардероб, идеология мачизма и аура закрытого клуба сделали ее невероятно привлекательной для всех, кому хотелось выглядеть не как все, сохраняя при этом собственное достоинство и респектабельность.
Термин «рокабилли» появился в моей биографии еще до знакомства с этими ребятами — мой школьный товарищ, приехав из пионерского лагеря, стал рисовать на клетчатой бумаге в тетради профили мужиков с коками и баками. Я спросил, что это такое. Он сказал, что у них в пионерлагере были невероятно крутые повара — «рокабелы». И вот это искаженное слово «рокабел» стало мне известно. Мы стали замечать их в городе, идентифицировать. Первым рокабилльщиком в моей биографии был Миша Стажер. Мы его встретили в очереди в пивной ларек. Он был постарше и великодушно помог нам, юным панкам, приобрести пива в розлив".
Когда я захожу послушать подборки рокабилли в «Ютубе», то натыкаюсь на комментарии, мол, у нас, в Штатах, это никогда не называлось рокабилли — всегда был рок-н-ролл. Есть ли та тонкая межжанровая грань и где она проходит, спрашиваю Ермичева: «Различия между классическим рок-н-роллом и рокабилли безусловно есть, но ясность пришла значительно позже. Слово “рок-н-ролл” было достаточно затасканным, его гоняли и в хвост, и в гриву рок-клубовцы, причем применяли его по отношению к своей музыке, которая ни эстетически, ни по форме не принадлежала к этому течению. Поэтому термин “рок-н-ролл” воспринимался как нечто архаичное, а рокабилли — это было свежо, поэтому нам нравилось это слово».
«Что касается меня, — продолжает Ермичев, — лет в 15 я стал одеваться в клетчатую рубашку, голубые джинсы, остроносые туфли, которые мне достались от папы моего товарища — они были из 1960-х годов родом, тогда назывались “готическими”, и стал укладывать волосы в кок. Ближайшими примерами для подражания были трое парней, которые влились в нашу тусовку у 318-й школы. Тусовка была изначально панковская: драповые пальто, хайкинги, пейсы, рок-клубовские команды, походы на “Алису”. Но вдруг появились три парня: Миша Стажер, Дима Семенищев-Комиссар и Вова Ковбой, — они выглядели уже так, как полагается, — казаки, коки. А у Миши Стажера был значок с флагом Конфедерации — он мне просто снился по ночам. И с ними пришла музыка: Элвиса и Пита Андерсона мы уже знали — их издавала “Мелодия”, а ребята принесли кассеты с группами The Cramps, Batmobile, Rockabilly Psychosis and the Garage Disease и так далее. Строго говоря, это уже сайко, но тогда противоречий мы не видели. А в какой-то прекрасный день по пути в школу я увидел Диму Орехова, представителя тусовки стариков, который тоже жил в Купчино, — он стоял на остановке и выглядел как космическая ракета, припаркованная между “запорожцами”. У него все было идеально: косуха, казаки, “левис”, ремень с огромной пряжкой, капли Ray Ban. Вспоминаю, как его обхожу, любуюсь…
В Италии, в школьной поездке, я сам наконец обзавелся и косухой, и «кашей» (ботинки на высокой платформе, еще известны как криперсы). А году в 1991-м, когда я пошел на курсы в Муху, я встретился с парнем по прозвищу Дима Крокодил — он был с Гражданки. И две наши тусовки, из Купчино и с Гражданки, соединились".
Интересно, что рокабилли в Штатах — музыка окраин, возникшая на стыке ритм-н-блюза и хилбилли (то, что позже стало кантри), а произойти это могло только в рабочих кварталах, где тусовалась и белая, и черная молодежь — и первые ленинградские тусовки начали образовываться также в отдаленных промышленных районах. Если Ермичев — купчинский и даже на стене одного из домов долго красовалось название его группы Scary B.O.O.M, то, как осваивались другие районы, рассказывает солист Stunning Jivesweets и диджей Дан Шувалов:
"Я с младых ногтей был меломаном — когда мне исполнилось 10 лет, я купил первую пластинку Boney M. на свои деньги. Потом пластиночная коллекция начала насчитывать тысячи экземпляров. Мне нравилось быть модным и отдельным.
В 1986 году на проспекте Просвещения был бар-дискотека «Теремок», где я исполнял с кассет как диджей. Там у меня было два приятеля — Сережа Усатый и Виталик, по кличке Ленивый. Они начали ходить в кожаных куртках с прямой молнией, зачесывать волосы бриолином. Как-то раз заходит Виталик — пальто-реглан, лаковые ботинки. Сразу видно — свой. Мы объединились, стали тусить, я поставлял музыку. Выяснили, что в Московском районе на улице Гастелло в гостинице «Мир» в баре собираются стиляги. Понятно, что мы рисковали ехать в чужой район, потому что могли отхватить по щам. Но мы поехали туда, познакомились со второй частью рокабилли-тусы первой волны в Петербурге — с Сергеем Троссом, Лешей Адольфом и другими. И начали быть вместе. А потом на Климате, который называется сейчас Грибоналом, мы встретили двух ребелов (от «rebels» — бунтовщики) — Мишу Комарова и Диму Орехова, они первые ходили под teddy boys — и бриолин капал отовсюду. Тогда задумались: а что это мы на костюмах? Сразу переоделись в косухи и 501-е Levi’s. Я начал покупать рокабилли, кантри, буги — и началась глобальная туса.
С утра, собираясь на Просвете всей этой кодлой, мы ехали в Купчино в магазин «Бублик», где распихивали локтями алкашей, чтобы купить несколько ящиков пива, разворачивали флаг Южных Штатов, заходили в метро (это еще советское время!) — народ смотрел на нас, как на космонавтов, а учитывая, что я фарцевал, у меня у одного из первых были черные «волосатые» Levi’s. Полный кошмар — как будто зашли пришельцы. Естественно, sharp 777 — оттуда музыка долбит. Мы ехали в Солнечное, приезжали туда где-то в полдень и садились пить пивас. Несмотря на погоду в 30 градусов, все сидели в гавайских рубашках, в шортах и косухах. Музло орет, пиво пьется, все девки наши — полный вперед. Не будем рассказывать более постыдные истории, что там были вьетнамские рабочие, которых мы ох как гоняли, — поскольку это музыка Южных Штатов (The South’s gonna rise again!), культура рокабилли исторически была белая, поскольку у черных было свое. Необязательно, что в этом углядывался агрессивный расизм — на Юге все жили вместе, но при этом к черным, по исторической памяти, относились как к бывшей собственности, но без особой ненависти. Хотя американские южане в Теннесси вплоть до 1970-х годов устраивали суды Линча, где чернокожего мальчика, начавшего встречаться с белой девочкой, в лучшем случае обливали дегтем и вываливали в перьях, а в худшем — вешали на дерево. Несмотря на это, есть несколько очень известных черных рокабилли-музыкантов — например, Чак Берри и Литтл Ричард, которые хоть и были родоначальниками рок-н-ролла, но играли скорее негритянский ритм-н-блюз, дополненный элементами рокабилльного звучания".
Вернемся к ленинградской истории, в ней тоже есть удивительный поворот — кого-то в альтернативу затянули родители-стиляги. Так случилось с гитаристом Денисом Деном, участником первой волны:
"Можно сказать, я в рокабилли с детства. Родители слушали джаз. И как ни странно, поп-музыку того времени: Boney M., Rainbow — все пластинки, которые могли достать.
Когда я учился в школе, мы проходили учебно-производственную практику в Гостином дворе в отделе пластинок, там попадался «Рок-отель», «Секрет». А когда в руки попала пластинка Билла Хейли, я вспомнил песню, которую услышал еще в детстве, — у меня что-то щелкнуло, и я понял, что хочу играть именно это. И начал искать своих. Уже через четыре месяца после армии я познакомился с конкретным рокабилли, они называли себя ребелами. На тот момент всего было в городе человек 30, которые эту субкультуру культивировали. И между половиной из них, как положено в молодежных американских фильмах, была вражда с поножовщиной. Когда я познакомился с ребятами, надо сказать, что действительно случилось то, что надо. И я оказался прямо в центре темы".
Похожая история и у адепта рокабилли на Ленинградском телевидении Сергея Мельникова:
«Мой опыт начался с того, что моя мама тусила со стилягами — у нас дома было очень много разных джазовых пластинок, в том числе ее одноклассница однажды отдала нам пластинку Элвиса и забыла об этом. Впервые я услышал эту музыку на той пластинке. А потом у знакомых по рукам ходили записи европейской пиратской конторы Black Tulip — на одной стороне пластинки была одна группа, а на другой — вторая: так у меня появился Элвис и Винсент. Таким образом, я стал в этом что-то понимать — и мне стало это нравиться: оно никаким образом не походило на советскую эстраду того времени, мерзкую и отвратительную, — слушать невозможно, и это легло на приход в мою жизнь рок-н-ролла. Но я никогда не представлял, что кто-то может играть эту музыку в России, в Советском Союзе, — все это казалось чем-то из области небожителей. А потом в восемьдесят каком-то году на меня попадала пластинка Stray Cats. Почему “попадала”? Петербург же — город портовый, огромное количество пластинок везли моряки. А у меня был друг, папа которого — старпом, он привез пластинку Gonna Ball. Тогда-то мне крышу и снесло: круто, энергично, ни на что не походило вообще. В принципе и термин “рокабилли” тогда никто толком не знал, только потом благодаря иновещанию вражескому выяснили, что это такое».
Хоть первая отечественная рокабилли-группа «Мистер Твистер» — московская, но там эта культура не прижилась. Хотя, как вспоминает Мельников, их первыми показали на телевидении где-то в 1980-х на титрах «Утренней почты» — они исполняли песню «У самого синего моря», их старательно закрывали титрами, потому что они, с выстриженными коками, слишком страшно выглядели для советской пропаганды. Мельников объясняет, как ему удалось протащить местные ленинградские группы в передачу «Поп-антенна» и как он стал ставить сайко- и рокабилли-коллективы в эфир: «Когда я увидел “Мистер-Твистер” по телику, то понял, что это можно играть и в России. Но ничего особого не происходило — мы в основном ходили в то, что было связано с Ленинградским рок-клубом и легендированными группами: номер один был Майк Науменко, потом откуда-то выплыл “Секрет”. Потом появилась загадочная для многих организация в ДК “Мир”, которая была не то чтобы альтернатива рок-клубу, но все же. Однажды туда пришел Белянкин, басист группы “2ва самолета”, и рассказал, что есть дикая музыка, которую играют с контрабасом. И я вызвал их к нам — где-то через несколько дней в Дом культуры “Мир” приехала представительная организация, которая состояла из Богорада (Meantraitors), Саши Рябоконя и Кощея (Swindlers). Тогда я познакомился со всей тусой. Богорад пришел и сказал, что они играют психобилли».
Представитель тусовки объясняет, в чем разница между рокабилли и психобилли (сайко): «В Америке все просто: если рокабилли — это девчонки, пиво и машины, то сайко — это девчонки, распиленные бензопилой ржавые машины и отравленное пиво. У меня, человека воспитанного на высоких поэтических образах, создававшихся Кинчевым, Гребенщиковым, Борзыкиным и так далее, все это приобретало более возвышенный оттенок».
Мельников продолжает: «Когда на станции метро “Нарвская” появились ларьки со звукозаписью, там был самый продвинутый ларек, там можно было найти записи немыслимых групп, и там я увидел странные сборники “Психоатака на Европу”. И у меня в голове сошлись две точки. Я стал вариться в этой музыке.
Попал на телик я довольно интересно. Была удивительная организация «Рок-коллегия», ее основали оставшиеся в наследство от Системы постхиппи. В Доме культуры «Мир», на улице Трефолева, за трамвайным парком, было приличное большое кафе, где стали делать по средам и субботам рок-кафе, туда стали стекаться все люди, которых не взял Ленинградский рок-клуб — он стал предприятием закрытым, уже было больше 80 групп, с которыми непонятно что делать. И огромное количество молодняка скопилось вокруг «Рок-коллегии» — например, оттуда вышла «Буква О» и «Юго-Запад».
Однажды произошло удивительное событие, туда пришел некий человек, Сережа Дмитриев. На Ленинградском телевидении было три главных человека в музыкальной редакции: Макаров (у него работал я и Дмитриев), Базанов и Шерстобитов, который делал бесконечные шоу в стилистике группы «На-На». Пришел Дмитриев — он редактор молодняковой передачи, а они ни хрена не понимают в рок- и поп-музыке, знают только Марину Цхай, Таню Буланову и остальную грядку ленинградской эстрады. А тут такая тема — началась перестройка, на телевидение пишут письма с требованиями ставить какие-то непонятные группы — и он обратился к нам, мол, вы все это знаете, так давайте и будете показывать. Поскольку я был более осмысленным, чем старые хиппари — им работать было некогда: им было трудно жить — они всю ночь бухали, вставали в 2 часа дня и с трудом начинали что-то делать в 4 — тусовщики вообще не очень могут работать, — то так получилось, что я начал работать с Макаровым. А у Макарова была очень интересная логика: он был борцом с советской властью — и считал, что все, что альтернативно музыкальной эстраде, разрушает большевизм, поэтому он мне разрешал делать все, что я хочу. И я начал показывать Sex Pistols, Exploited, психов — Meteors, Quakes, Batmobile — все самые свирепые того времени. А еще у него были смены в Ленинградском доме радио — во вторник и четверг, и мы за счет государства в первой студии писали до хрена артистов, которые бы никогда в жизни не оказались в студии. А потом их снимал Макаров. И все это происходило через меня — я затащил в телевизор огромное количество артистов, которые бы никогда туда не попали, если бы не странная страсть Макарова — бороться с совком, гасить советскую власть. Я достаточно долго этим занимался, а потом ушел работать на радио «Модерн»".
А за рокабилли-просвет на радио отвечал Дан Шувалов: «Было “Радио Балтика”, которое работало так: днем вещало как “Город” на 747 УКВ, а вечером превращалось в “Балтику”. Парни просто ставили с кассет то, что у них было. А я-то въедливый, уже на журфаке начал профессию получать, да и это радио слушал. Мама видела, что я постоянно таскаю домой пластинки. И подарила мне идею сделать на этом радио передачу про свою любимую музыку. Уперто я начал звонить старшему музыкальному редактору, тогда еще не было термина “программный директор”, Ване Боровикову. Наяриваю, молодой, борзый, о чем-то договариваюсь, но дело не двигается.
Декабрь 1991 года, выпиваю у друзей на Петроградской, мороз лютый — я в косухе, на манной каше, в белых носочках и с замершим коком в бриолине. Приперся на «Радио Балтика», еще не было ни охраны — ничего, нашел-таки Боровикова и предложил записать радиошоу на час. Причем я, в отличие от них, владел терминами: например, сказал, что хочу шоу в «прайм-тайм», попутно объяснив им, что это такое. И мы записали демо «Старого чемодана» всего на 25 минут — без листа и подготовки. Записали, сделали, поставили в эфир. Через неделю мне звонит Боровиков и спрашивает, готов ли я записывать программу, а то у них писем мешок пришел, а большинство из них — с зоны, мол, «братан взгрел таким музлом!..». Я проработал над «Старым чемоданом» 2 месяца, и Боровиков предложил мне линейный эфир, без записи — что хочешь, то и делай. Понеслось. Деньги стал зарабатывать хорошие по тем временам. И программа до волюнтаристского решения руководства о переходе на полностью русский формат просуществовала до 1997 года. К ней было приложение «Пластиночка» — когда я ставил целый альбом, чтобы народ мог себе записать. Но это была программа не про голимое рокабилли: у меня всегда был свинг, джаз. Как я делал эту программу?.. Звонки друзьям за рубеж, переводы описания на пластинках — я уже не вспомню, где брал информацию, но она была энциклопедического свойства. Сейчас с интернетом такого не сделаешь: молодой был — сумасшедший, упертый идиот".
Была ли в рокабилли-тусовке какая-то идеология, или это просто стиль и увлечение музыкой, размышляет гитарист Денис Ден: "Это субкультура, существовавшая у нас не в ответ на свое время. Просто элемент прошлого, который нравится. Да, у нас было бунтарство, но оно было лишено значимой части — для тех, кто это культивировал в 1950-х, все было ново, герои еще не появились. Для Америки тех лет это было очень нетипично. Реальный молодежный бунт, дела доходили вплоть до сжигания пластинок: каждый готов был отстаивать свое желание слушать конкретную музыку. А мы в 1990-х, вся музыка случилась, не было нужды биться насмерть. Мы уже находились в среде, которая просуществовала не один, а два раза — рокабилли-ревайвл в Европе уже случился на тот момент. Но в Ленинграде я ощущал себя носителем удивительного знания, которого нет у других. Не потому, что это секрет, а потому, что остальным пофиг, и никто не обращает на это внимание.
Самые первые ребята, организовавшие эту тусу, были совсем не паиньками, эта брутальность уже была в крови, а стиль пришелся им по вкусу — красиво и дорого: это не Китай, которого в девяностых и не было; если у тебя косуха, то из буйволиной кожи — она стоит не 50 долларов, ее будут носить еще твои внуки, очки, коллекция пластинок… Образы, популярные в нашей субкультуре, — общемировые тренды как мужского, так и женского идеала".
Мысль, почему народ увлекся рокабилли, докручивает Сергей Мельников: «Был такой американский философ Хаким Бей, он породил термин “временная автономная зона”, связанный по большей части с клубом “Студия 54”: с понедельника по пятницу у тебя макджоб, а в пятницу ночью и в субботу — ты король танцпола, который живет в некоем фантазийном мире, выдуманном, чтобы выживать. А теперь представьте, что макджоб — вся страна, вы живете в очень скучном месте под названием Советский Союз, тебе 20 лет, а ты ничего не можешь, тебе ничего нельзя — только то, что разрешили: “Я инженер на сотню рублей — и больше я не получу”. Все формализовано, а твой жизненный путь в СССР прописан — хочешь или нет, но ты должен жить по спущенному сверху сценарию. Субкультурные места создавали временную автономную зону — когда ты выпадал из чертовой обыденности хотя бы на минуту. Ты мог представлять, что живешь в Нэшвилле, ты веселый парень, пьешь пиво, ездишь на треке — ты можешь быть дальнобойщиком, как Элвис. Идеология одна — выживания. Если ты хотел выжить в Совке и не свихнуться (многие мои знакомые, поверьте, лежали из-за этой безысходности в психушках), то становился музыкальноориентированным — музыка давала ощущение свободы, хотя бы на минуту мог вырваться из состояния духоты вокруг тебя. И игра в ребелов — способ выживания. Так, многие люди смогли жить параллельно этой системе. Мы создали параллельную реальность, которая позволила людям быть счастливее, чем они могли бы быть.
Любая субкультура дает тебе возможность быть крутым внутри сообщества людей, а для молодых людей это важно. Реднеки изначально были такие: технология закрытого клуба — способ отделиться от жизненного мейнстрима и запереться внутри своей резервации. Это не открытие: так жили все субкультуры — все, кто связан с Летом Любви, панки в 1970-х в Британии. Почему техномузыкой так заинтересовались власти в Британии — потому что молодые люди тысячами начали уходить с работы — интереснее тусить на рейвах и продавать таблетки, чем иметь макджоб. А для наших реднеков это был способ противодействия духоте брежневско-андроповской эпохи. Был же июльский пленум 1982 года, когда приняли решение все гасить, посчитав, что подпольная хрень выходит из-под контроля. И смерть Андропова все это остановила. Началась чехарда — и идеологией так плотно уже не занимались".
Естественно, для субкультуры важны внешние атрибуты — ветераны вспоминают, как находили свои прикиды. Дан Шувалов объясняет принципы рокабилли-моды: «Эта мода была протестом против Совка: я знаю массу приличных людей, которые на косухах свастики носили — и в этом не было идеологии, это был эстетский протест с фигой в кармане. Энергичная первородная музыка с негритянскими джазовыми корнями. Это была не идеологическая вещь: мы пришли от стиляжничества — это шмоточная история. Когда все слушают “Ласковый май” и блюют в кустах, то мы другие — напомаженные, надушенные космонавты. Культура сформировала очень эстетически красиво выглядящую вещь: красиво, без налета перьев и страз — когда идет девушка красивая, первородно красивая. И мужик — настоящий мужик. Teddy Boy… Пижон… Голубь… Что плохого, когда у мужика грудь колесом? У меня и сейчас рокабилльного шмотья как говна за баней, в него периодически хочется вырядиться и седые волосики начесать.
Тогда вещи приобретались у фарцовщиков. И естественно, мы все «мажорили». Был Апраксин двор и прочее. Когда началась гибель страны, повылезала гопота, все стали серыми, а мы в протест стиляжничали: ходили на концерты Жанки Агузаровой в галстуках-селедках, белых носках и купленных у бабок шузах, предварительно отпилив у обуви каблук.
Потом, во времена косух, вообще проблем не было. Хотя на дворе девяностые — за то, что с нас вещи снимут, особо не боялись. Культура ведь очень пацанская. Поэтому, когда на улицу выходили такие вурдалаки, как мы, к нам даже менты не подходили. И бандосы чувствовали, что мы не боимся. Хотя один раз была очень серьезная битва — я думал, гопники убьют нас. Когда мы шли по фойе ЛДМ, бандиты крикнули нам в спины «пидорасы!», завязалось, такая грядка за нами выбежала — отбивались люками от канализации. Думал, затопчут. Но объективно — это разовая акция. В основном было уважение, это очень хорошая, очень мужская культура — гендерная".
Отдельная тема — прически. Как раз главный герой в культовом для субкультуры фильме «Гонщики» в любой непонятной ситуации расчесывает волосы с гелем, а второе важное кинопроизведение в лоб называется «Бриолин». Как крутились коки, рассказывает Дима Полицейский Гутниченко: «Лучше всего прически держались на темном пиве — на него, в отличие от китайского геля, всегда были деньги. Можно было натереть хозяйственное мыло на терке (оно же всегда было дома) и развести в воде до консистенции суспензии. Сушить феном нельзя, надо так ждать, пока высохнет, а готовность прически определять по характерному звонкому стуку. А в начале 2000-х в городе случилось засилье бриолина — брали самый жесткий, чтобы лег спать с прической, встал, а ничего не помялось. Он не отмывался ни с волос, ни с подушки, зато пахло приятно. Я с такой прической ходил в университет — в Военмех, и преподаватели относились очень благосклонно: ты на стиле, хорошо одет и причесан, в отличие от рядом сидящего беззубого студента-панка из Воркуты, у которого от похмелья даже иглы на ирокезе стоять перестали».
Причем понимание того, как надо выглядеть, сформировалось далеко не сразу. Попавший в первую волну движения гитарист Денис Ден вспоминает, что изначально все было немного иначе, нежели сейчас, — сурово и в косухах: «Мы были очень заметны на улице. 1950-е — один из вечных стилей, хоть мужской, хоть женский, он вбирает в себя все: хочешь — двубортный костюм носи, а хочешь ходи в джинсовой жилетке с оторванными рукавами — и все будет фифтис, каждый находил себе какой-то образ. В России находились стильные винтажные вещи, и можно было некисло одеться, отчасти потому, что в комиссионки часто сдавали вещи, не зная им настоящую цену. Продавцам казалось: ну какой мудак ходит в остроносых ботинках: есть такие — мы возьмем! Когда мы находились около какого-нибудь клуба, например “Тамтам”, нас было очень хорошо видно: крутая разноцветная одежда — пилоты, гавайские рубашки. И как раз вокруг клуба “Тамтам” закрутились рокабилли, но частые драки и прочее быстро отвернули тусовку от “Тамтама”. Не боялись культуры и клубы “Инди” и “Рок-Сити”.
Но когда в головах менеджеров появилось понимание, что на эти группы ходят, то удалось даже открыть первый в России рокабилли-клуб Money Honey. Придумали его три одногруппника из Холодильника: Игорь Лавров, Антон Ковбой и Илья Хвост. И рассказали об этом знакомому, который держал пельменную на Апрашке.
«Мы предложили беспроигрышный вариант: днем в этом помещении еще будет пышечная, вечером — клуб. Ремонт и интерьер делали втроем, вкладывались работой и идеями, — вспоминает Хвост. — В 1994-м неструганые доски стоили копейки, а рабочая сила — это наши руки. Цены в те годы могли меняться к вечеру: трудно вспомнить, сколько нулей было — бутылка водки стоила, как интернет подсказывает, 10 000 рублей. Я в институте тогда курсовую писал, делал расчет стоимости предприятия, потерял три нуля, все равно их получилось столько, что никто не заметил, да и вспомнить название числа в таком порядке даже преподаватель затруднялся. Картинки с прериями во все стены, нам голодные студенты из Академии имени Репина примерно за 50$ нарисовали. И по словам бухгалтера, заведение наше терпело убытки — хотя Money Honey стало культовым местом и в первые годы очередь на вход в клуб выстраивалась на Садовой».
Интересна специфика работы внутри рынка (в прямом смысле рынка — Апрашки!), об этом и расспрашиваю Хвоста:
"Конечно, местные коммерсанты у нас засиживались, с удовольствием тратили деньги. В 1994-м все были коммерсанты, купить на Апрашке блок сигарет и перепродать его — не считалось, вся страна тогда была как Апрашка.
Некоторые ребята уже работали на рынке у входа, туда же подтянули и других бедолаг. Так что от арки Апраксина двора до входа в «Хани» стояла грядка в косухах и милитари — что они продавали или меняли, одному богу известно. Эта компания украшала бар от и до. В те времена сарафанное радио отлично работало, да и тусовка немногочисленная как снежный ком стала расти, почва благодатная в центре города… А мы в сентябре получили предложение, от которого не смогли отказаться, от создателей будущего клуба «Арт-Клиника» — так появилась возможность продолжить наше знакомство с клубной культурой изнутри. Первые годы переживал за судьбу Money Honey, а потом, с появлением в моей жизни новых детищ, позабылось".
В итоге Хвост и компания создали культовый клуб, проработав там одно лето.
Это лето 1994-го помнит и гитарист Денис Ден: "Больших доходов Money Honey не принесло, несмотря на то что мы там очень много тратили времени. Ходили толпы. Сейчас я не видел таких клубов, где бы очередь была до Садовой с понедельника по воскресенье.
Анастасия Медвецкая.
