Изобилие цветов, россыпи фруктов — и туши мертвых животных; эпикурейское наслаждение жизнью — и напоминание о смерти. ГМИИ им. Пушкина продолжает демонстрировать зрителям малоизвестные натюрморты из отечественных собраний. Вслед за экспозицией итальянских — южных — образцов жанра в основном здании музея выстроились шедевры из Северной Европы. Обозреватель «Известий» в числе первых оценил новый проект «Франс Снейдерс и фламандский натюрморт XVII века» и поразился, насколько разным мог быть подход к изображению даров природы.
Весной этого года Пушкинский музей показал выставку «Цветы, плоды, музыкальные инструменты в итальянской живописи эпохи барокко», ставшую для многих зрителей открытием прежде всего потому, что Италия совсем не ассоциируется с натюрмортом. Тем не менее благодаря ГМИИ мы могли убедиться в том, что на Аппенинском полуострове создавались прекрасные образцы, — и некоторые из них хранятся в России.
Теперь в том же самом экспозиционном пространстве — Белом зале и вдоль колоннады у парадной лестницы — разместились произведения из страны, для которой, наоборот, натюрморт стал «фирменным» жанром. Но важно понимать, что в ту эпоху изображения фруктов, цветов, дичи, домашней утвари вовсе не воспринимались как единое направление. И выставка под кураторством Вадима Садкова как раз показывает стилевой, сюжетный и эмоциональный диапазон подобных работ.
В общей сложности Пушкинский показал 75 картин и пять рисунков — из собрания самого ГМИИ, Эрмитажа и ряда региональных музеев, а также из частных коллекций. Да, кое-какие экспонаты мы видели сравнительно недавно — в конце 2022-го на выставке «Под знаком Рубенса» в Новом Иерусалиме, которую курировал тот же Садков. Но там натюрморт был лишь одним из жанров, здесь же — единственным.
Кстати, о величайшем гении Фландрии в экспозиции на Волхонке тоже не забыли, причем показали его соавтоство с главным героем, Снейдерсом. «Статуя Цереры» изображает мраморное изваяние античной богини плодородия в окружении ангелочков, держащих гирлянду из винограда, фруктов, кукурузных початков и колосьев. Практически монохромное изображение Цереры выполнил Питер Пауль Рубенс (второе имя которого в экспликации написали на голландский манер — Паувел), а пестрые природные дары написал как раз Снейдерс.
Но главное полотно экспозиции — другое: сольная работа Снейдерса «Натюрморт с лебедем». И оно задает ту идейную противоречивость, которая распространяется на всю подборку. При всем колористическом и композиционном великолепии изображения, где мы видим и гончую, наполняющую произведение динамикой, и виртуозно написанную корзину с плодами на заднем плане, и даже элементы портрета и пейзажа (юноша на фоне окна держит в руках тарелку с инжиром), в центре внимания оказывается умерщвленная белая птица с неестественно вывернутой шеей и раскрытым крылом. Гимн изобилию природы, демонстрация богатства и благополучия оказывается одновременно напоминанием о смерти, бренности всего сущего.
Натюрморты в ту эпоху создавались, конечно, не для вечности, но для конкретных декоративных задач — украсить жилье состоятельных людей. И пожалуй, многие живописцы совершенно не вкладывали такого смысла в изображения мертвых животных, какой мы прочитываем сегодня. Но сложно остаться равнодушным, глядя, например, на «Мясную лавку» Снейдерса, напоминающую чуть ли не об экспрессионизме Хаима Сутина. Кажется, что со стола мясника на нас буквально вываливаются окровавленные, наполовину освежеванные головы скота. А уж если всмотреться в задний план, где хозяйка с детьми увлеченно разделывает кишки из растянутой на стене туши…
Кульминацией (не эмоциональной, но идейной) этой линии становится поразительное полотно Себастьяна Боннекруа «Натюрморт с черепом (Стена в мастерской художника)»: фактически картина в картине. Живописец изобразил палитру, медальон, письменные принадлежности, но главное — грубо прибитый к подрамнику холст, на котором написаны череп и ряд предметов-метафор. Nature morte здесь оборачивается memento mori — к слову, не такой уж редкий мотив в искусстве барокко. Но в данном случае смысл многослойный: это напоминание автора о смертности не только для зрителя, но и для самого себя. Тут, впрочем, можно поспорить: хотя имя Боннекруа знают лишь специалисты, но картина, как видим, живет и впечатляет по-прежнему.
И все же, несмотря на все макабрические образы, мало какая выставка наполнена таким жизнелюбием. Дело не только в сюжетах — изображениях ломящихся от яств столов, резвых домашних питомцев, норовящих стащить рыбку с блюда, бесконечных цветочных гирлянд, пышно декорирующих самые разные сюжеты (от бытовых до религиозных). Важнее сама красочность, яркость полотен, вместе рождающих ощущение бесконечного праздника. И немногие исключения, как, например, очень сдержанные по цветовой гамме картины на дереве Александра Адриансена и Яна ван ден Хекке Старшего, только подчеркивают общую радостную пестроту.
В этом плане нынешняя стратегия ГМИИ беспроигрышная: ставки делаются на проекты, заведомо приятные и привлекательные для самой широкой аудитории. Ну, а пока обычные зрители будут любоваться цветочками и котиками, знатоки смогут разобраться в различиях региональных школ и направлений, посмотреть на вещи из запасников и оценить раритеты вроде графических штудий Яна Фейта (напомним, в постоянных экспозициях работы на бумаге не показывают) или миниатюр Яна ван Кесселя Старшего, где различные насекомые и бабочки написаны маслом на меди.
Но и ценители, и простые посетители наверняка хотя бы подсознательно считают месседж, заложенный мастерами барокко и сегодня по-настоящему актуальный. Жизнь прекрасна и быстротечна. И пусть согласно латинской пословице искусство вечно, в этом тревожном мире надо уметь ценить простые радости, домашний уют и щедрость природы здесь и сейчас.
